Джастин.



Думаю, некоторые люди скажут, что сначала нам стоило бы поговорить. Стоило бы прояснить некоторые вещи, обсудить их, достичь какого-нибудь взаимопонимания, прежде чем ложиться в постель. Нуу, технически, мы легли на софу, потом на стол, потом был душ… но вы понимаете, о чем я.



И они бы ошиблись. Было время, когда меня беспокоило то, что Брайан использует «постель», чтобы заставить меня чувствовать себя лучше в отношении некоторых вещей, вместо «реального» общения. Это было до того, как я понял, что делает совсем не это. Он использует «постель» как средство общения. А это совершенно разные вещи.



И теперь я тоже это использую.



Я позволяю своему телу – рту, рукам, языку, даже пяткам говорить, как я скучал по нему. Как он мне нужен. Как я люблю его.



И потом, чтобы убедиться, что он все понял, когда я, наконец, просто прислоняюсь к нему в душе:



- Так как насчет ящика…



Он вдыхает и пытается отодвинуться.



- Джастин, ты знаешь…



Прерывается и перехватывает дыхание.



- Я знаю, ты думаешь… Я знаю…



- Брайан, - решительно возражаю я, - Ты ни черта не знаешь.



Он кидает на меня взгляд, а я выхожу из душа и подаю ему полотенце. И, взяв одно для себя, начинаю вытирать руки. И все это время смотрю ему в глаза.



Он пытается отвести взгляд, но я подхожу ближе и не позволяю. И стою рядом, пока он снова не встречает мой взгляд.



Затем произношу:



- Все говорили, что мне нужно поехать в Нью-Йорк. Нужно воспользоваться шансом. Нужно завести связи. Все это дерьмо.



- Джастин… Всему нужно время, вот и все. Тебе нужно продержаться…



- Нет. Не нужно. Я взял от Нью-Йорка, все что мог. Агента. Она – хороший специалист. Она убедится, чтобы я получил приглашения на все нужные выставки. На «важные». На те, где меня должны «увидеть». И тогда я полечу на них.



Сейчас он смотрит на меня так, как будто начинает видеть свет в конце длинного туннеля, но боится поверить в это, боится поверить, что это свет солнца, а не просто блуждающий огонек.



Я улыбаюсь ему, вдруг безумно желая поделиться новостями. Новостями, которым я радуюсь последние несколько дней. Новостями, которые я не мог рассказать никому, кроме него, и не мог сделать этого по телефону. Новостями, которые, надеюсь, помогут убедить его, заставят его понять, заставят убедить, что все в порядке. Что ему не обязательно отпускать меня, чтобы я мог улететь. Что я могу парить высоко в небесах, не покидая его объятий.



- И в октябре мне нужно будет уехать на несколько недель. На свою выставку.



А потом наступает момент почти абсолютной тишины, тишина настолько глубокая, что звук капающего душа, кажется, эхом разносится по лофту.



Затем, впервые за всю время, его глаза оживают. На мгновение он поджимает губы, а потом говорит, и в его голосе уже слышится гордость:



- Твоя выставка?



Я улыбаюсь, и киваю, и тогда делаю то, чего желал с той минуты, когда вошел в дверь лофта. Я падаю в его объятья и целую его, целую его, целую его. Не с голодом или жаждой, а с чистой радостью того, что я могу сделать это.



Он ухмыляется и обнимает меня. Обхватывает меня за талию, поднимает и почти что трясет. Затем опускает, одной рукой притягивает меня ближе к себе и пристально смотрит в мои глаза.



А затем целует меня. Долго, глубоко и нежно. И я вжимаюсь в него и чувствую, что глаза начинают жечь, потому что сейчас, наконец, я дома.



Брайан.



Я с трудом могу осознать все это… все сосущее одиночество, все эти месяцы, когда я тосковал по нему, всю… радость оттого, что он здесь. Он дома.



Дома.



Он имел в виду именно это. Он вернулся домой. Он дома.



И теперь, когда он здесь, я понимаю 2 вещи.



Одна из них – это то, что я никогда не думал, что это произойдет. Не верил, что это возможно.



А другая – то, что я надеялся на это каждое мгновение каждого дня с тех пор, как он ушел. Цеплялся за надежду исцарапанными в кровь пальцами, все это время ругая себя за то, что не могу отпустить.



Но я не сорвался. Каким-то образом, не сорвался. Сумел удержаться. Во всяком случае до последней пары недель. И даже тогда… Я продолжал звонить ему, хотя звук его голоса выворачивал меня наизнанку. Садился и посылал электронные письма каждый день, хотя пальцы плутали по клавиатуре, а иногда я с трудом мог разглядеть экран монитора, чтобы убедиться – то, что я пишу ему, не мольба вернуть его задницу обратно. Я не ушел. Не сдался. Сумел выдержать.



Каким-то образом я достаточно верил в себя, даже не в нас, чтобы пытаться продержаться.



Интересно, знает ли он, что это говорит о том, что я чувствую к нему.



Затем я прекращаю думать об этом, потому что ничего из этого не имеет теперь никакого значения. А что имеет – это все эти остальные вещи. То, почему он приехал.



- Твоя выставка? – снова спрашиваю.



Он берет халат с двери, тот, который висел тут столько месяцев, и надевает его.



- Просто маленькая выставка. Небольшая галерея. Но с хорошей репутацией.



Он произносит это с противным нью-йоркским акцентом, так что я понимаю, он цитирует своего агента. Она и правда ничего. Нет, она, конечно, пойдет на все для достижения своей цели, но это хорошо, раз она на нашей стороне, и раз она настроена на его успех. Но, черт возьми! Иногда она бывает такой претенциозной.



Я почти чувствую, как гордость за него растет во мне, даже когда, натянув штаны, я следую за ним к холодильнику.



Чертова выставка в Нью-Йорке.



Я перевожу дыхание и стараюсь не сильно проявлять эмоции. Он открывает дверцу холодильника и корчит рожу. Конечно, там никакой гребаной еды, Солнышко, я вообще-то не планировал кормить тебя на этих выходных. Я подхожу к нему и открываю морозилку. Она набит всякой всячиной, которую напихали туда Деб или Эмметт. Дать им волю, я бы, наверное, уже был размером с мамонта.



Он что-то вытаскивает оттуда и загружает в микроволновку.



- И… сколько художников представлено на этой выставке? – спрашиваю. Я хочу, чтобы там был только он. Я очень хочу этого для него. Но не могу дать ему почувствовать это. Не могу позволить, чтобы он увидел мое разочарование, если…



Он усмехается. Я не одурачил его ни на минуту, и ответ я могу прочесть в его глазах, в его улыбке, прежде чем он облекает его в слова:



- Только я, - говорит он, прикладывая все усилия, чтобы звучать равнодушно, но его гордость и радость искрятся, как хорошее шампанское.



Я улыбаюсь и киваю. А затем обнимаю и снова целую. Так, чтобы он знал. Знал, как я горжусь им, знал, что все это того стоило. Знал, что нормально хотеть этого. Хотеть успеха. И знал, что как-нибудь мы сможем как-нибудь сжиться с этим.



- Итак, - внезапно чувствуя необходимость произнести это. – Не должен ли ты быть в Нью-Йорке, чтобы договориться обо всем заранее?



Его улыбка слабеет, и я начинаю думать, что же такое сказал. Затем он вздыхает. Так глубоко, как будто это его последний вздох. Я обнимаю его за шею и придвигаю ближе, немного приседая, чтобы можно было смотреть ему в глаза.



Они темные и тоскливые, и я чувствую…



Я чувствую холод, и злость давит на меня, сжигает мои внутренности, горло, язык, пытаясь вырваться наружу.



Что за дерьмо! Он только что сказал мне… сказал мне всеми способами, что он дома. И что теперь? Он собирается сказать мне, что это то, чего он действительно хочет, но просто не может? На хуй все это!



Я отступаю назад, отдаляясь от него, а он резко вдыхает, а затем прижимается ко мне, обхватывая руками, обволакивая меня.



- Я не могу, Брайан. Прости. Я пробовал. Но я не могу. Не буду.



Его слова сбивчивы, так что я с трудом слышу его, с трудом понимаю, даже если слышу.



- Джастин…



- Я не могу делать это там. Я пробовал. Я действительно пробовал. Действительно. Я не хотел разочаровывать тебя. Заставлять тебя думать, что я не могу этого сделать, что мне не хватит смелости даже попробовать. Но это не я. Не тот, кто я есть. Не то, чего я хочу.

Джастин.



Я чувствую, что готов расплакаться. Всего лишь мгновение назад, я был так счастлив, так горд, что заставил его гордится собой, а теперь….



А теперь я чувствую себя ребенком. Глупым ребенком, который попытался взяться за что-то, что выше его сил и возможностей, и теперь все вокруг об этом узнают.



Я мог завести нужные связи. Я мог даже найти агента, которая хитростью устроила мне выставку. Но я не могу завершить этого там. Не на их условиях. Я… недостаточно сильный, или… недостаточно легкомысленный или еще что-нибудь. Не такой, чтобы стать частью того мира. Действительно стать частью Нью-Йорка.



И я даже не хочу. Я хочу быть художником на своих условиях. Я хочу свою жизнь. Всю мою жизнь. Жизнь, которая может быть у меня с ним.



А теперь Брайан зол на меня. Разочарован во мне. И мне хочется сказать: «Черт с тобой!». Но я не виню его. Потому что это значит, что все это, все эти последние несколько месяцев прошли в пустую. Вся эта боль и одиночество, все…



Мне кажется, я начинаю задыхаться.



А затем он обнимает меня. Просто обнимает. Его щека прикасается к моим волосам. Его руки греют меня. И вдруг это перестает иметь значение. Мне жаль, если я разочаровал его, но…



Мне нужно вот это. Мне нужен он. Мне нужно быть с ним. Быть с ним дома, каким бы он ни был, и есть, и разговаривать, и смеяться, и трахаться, и быть с ним.



Я обнимаю его, а затем смотрю на него, держа его лицо в своих ладонях, чтобы он выслушал меня.



- Брайан, послушай меня. Ты слушаешь?



Я продолжаю, прежде чем он может ответить, слова выкатываются из меня, как слезы.



- Я не могу продолжать жить там, Брайан. Я не живу там. Просто выживаю. И это не то место, где я хочу быть. Я хочу быть здесь. С тобой. Я так скучаю по тебе, что, кажется… Я чувствую пустоту внутри почти постоянно, и мне кажется, что там во мне нет ничего настоящего, нет моего… Я чувствую себя чужим в своем собственном теле. Я не знаю, кто я. Но я знаю, кем хочу стать. И это не тот, кем я не могу стать здесь.



Мои слова иссякли с сигналом микроволновки, он смотрит на меня, немного наклонив голову.



- Тогда какого дьявола ты просто не приехал сюда? – спрашивает он.



Брайан.



Маленький глупый засранец!



Не знаю, отшлепать его или поцеловать. Все эти чертовы месяцы…



А потом я смеюсь.



Какое это имеет значение? Теперь он здесь. И нам лучше поискать ему место для работы. Если скоро у него выставка, значит, ему понадобится что-то, что можно туда выставить.



Я беру тарелку, которую он мне передает, и открываю холодильник, чтобы достать пару бутылок пива. Мы сидим за стойкой, табуретки рядом, его колено упирается в мое. Я забиваю рот едой, внезапно осознавая впервые за все эти месяцы, что могу есть и не давиться.



Он поглощает добрую половину своей порции, и затем говорит:



- Так… ты не возражаешь? Я имею в виду, я знаю, ты хотел, чтобы я…



Я тотчас же прерываю этот бред.



- Джастин, все, чего я хотел, это чтобы ты воспользовался тем шансом, который тебе предоставлялся. И ты воспользовался. Ты получил чертову выставку в Нью-Йорке ради всех святых!



Он смотрит на меня, а меж его глаз все еще та нахмуренная складка, но я знаю, что все, что он может видеть на моем лице – это гордость за него… и счастье. И облегчение. Больше всего, возможно.



Он опускает голову, а затем снова поднимает ее, и теперь складки нет, а свет вернулся в его глаза, и кому нужна гребаная еда? Я могу просто упиваться этим неделями, месяцами. Не отводя от него взгляд, я снова набиваю рот этой чертовой штукой с тунцом от Деб и делаю глоток пива.



-Так… что тебе надо сделать?



Он вздыхает… не печально в этот раз, но… с облегчением, как мне кажется. Как будто с его плеч упал камень, который он носил долго-долго, а затем он усмехается.



- Ну, во-первых, мне нужно тебе отсосать, затем мне нужно тебя трахнуть, затем мне нужно…



Я смеюсь.



- В твоих мечтах, Солнышко, – говорю я.



Но это бред, и он знает это. Я не часто выступаю пассивом. Но для Джастина… это другое. Это не… Это не как отдавать контроль. Ну, может быть, и так. Но это нормально. С ним – это нормально. Временами. Может быть, через полчаса, когда эта чертова паста уляжется. А пока…



Я оглядываюсь в поисках его багажа. Это просто легкая сумка.



- Кажется, это не займет много места в ящике, - говорю я.



- О, я бы не рассчитывал на твоем месте, что в твоем шкафу вообще останется пустое место. Остальное прибудет в понедельник.



Он смотрит на меня, и я встречаю его взгляд. И в нем лишь крошечный вопрос. Так что я упираю язык в щеку и улыбаюсь ему. А затем, я могу, блядь, поклясться, что кто-то включает все огни в лофте, когда он улыбается мне в ответ. И я понимаю, что, может быть, настало время десерта.



Я подхожу к нему, а он он подается ко мне навстречу, в мои объятья, а я зарываюсь в его волосы, шею, в Джастина. Я обнимаю его, а он обнимает меня. И я, наконец, верю. Действительно верю.



Он дома.